Она шла по улице. По улице, вдруг ставшей по­хожей на черно-белые кадры немого кино. Все вокруг жило нелепой жизнью: без цвета, без запаха, без звука, а самое страшное — без смысла. Куда- то спешили прохожие. Но она была вне этого людского пото­ка. И люди это чувствовали, недоуменно оборачиваясь

вслед странной девушке. Ветер с Онеги нес влагу и свежесть. Она их не ощущала. Неяркая северная зелень была трогате­льна и сдержанна в своем рас­цвете. Она ее не видела. И лишь одно было реально до от­чаяния — настойчивый, беспо­щадный, рвущий душу в кло­чья звук. Это был стук ее ко­стылей.

Потом она сидела в каком-то скверике. А черно-белый фильм продолжался. Теперь он услужливо прокручивал в памяти одни и те же кадры. Ее, растерянную и жалкую, перед женщиной из приемной комис­сии медицинского института, которая возвращала ее доку­менты: «Врач должен быть го­тов к работе в любой ситуации, в том числе и экстремальной. Может потребоваться по вызо­ву и на вертолете вылететь, и на деревенской телеге выехать. Извините, но вы же по­нимаете — для вас это исклю­чено...». И спохватилась: «Да вы садитесь, пожалуйста». «Спасибо. Я уже ухожу. Но я вернусь и врачом буду». Нина - повернулась и пошла к двери, стараясь ступать как можно легче, насколько это вообще было возможно, опираясь на костыли. Итак, еще один при­говор. Который по счету с то­го морозного, зимнего утра в Мончегорске, когда она встала на свою последнюю слалом­ную трассу?

Ей было восемнадцать. И каждая мышца, каждый нерв в ней были полны ощущения радости жизни. Она стояла на старте, чувствуя себя единым целым с лыжами, с предстоя­щим стремительным движени­ем. И вот — ветер бросил в лицо первый сноп колючих, су­хих крупинок снега из-под рез­ко повернувших лыж. Началось. Скорость нарастала. Сложная трасса оставалась позади, а она летела... Что случилось, она не .поняла. Не успела по­нять. Низкое заполярное сол­нце вдруг вспыхнуло перед глазами, ширясь и заполняя все вокруг, и взорвалось в ней, раз­рывая ее и увлекая в черную пустоту. Боли не было. Не бы­ло ничего...

Потом ей сказали — что-то слу­чилось с лыжным креплением. Потом она узнала — перелом позвоночника, перелом челю­сти, множественные переломы ребер.

Менялись врачи у ее посте­ли. Менялись больницы и горо­да. Неизменными оставались отчаяние и сумасшедшая на­дежда, три года жившие в ней, толкавшие ее к пропасти безысходности и удерживав­шие на самом краю ее. Она выжила. И не просто выжила - встала на ноги. И не просто встала на ноги — она все же поступила в медицинский ин­ститут и закончила его, отка­завшись от предложенного ей места врача в одном из домов инвалидов в Карелии (не хоте­ла, не представляла себе этого сочетания: инвалиды-пациен­ты и инвалид-врач), уехала на неведомую ей тогда Псковщи­ну. Предлагали три места: в Невеле, Себеже и в Духнове. Спросила, которое из них по­ближе к Пскову. Ей ответили, что Духново... Это и решило исход дела.

Пять утра. Свет еще зыбок.

И стволы сосен, янтарно-желтые и теплые вечером, пока прохладны и влажны от тума­на. Он оседает, рассеивается, — застывая студеными капель­ками на кустах жасмина, что растут возле самого дома. Ни­на Константиновна заботливо трогает их рукой нынче ве­сной посадила. Больница еще спит. А что врача заставляет подниматься в такой час? Не­обходимость быть в форме. Каждый ее день начинается в пять утра со специальной за­рядки, лечебной гимнастики, холодного душа. И так уже мно­гие годы. Потому что не имеет она права на слабость, потому что в любой час могут потре­боваться ее знания, опыт. И ей, сельскому врачу, помочь некому. Она остается один на один с болезнью, с несчастьем и ответственностью за челове­ческую жизнь. В такие мину­ты она, забывает обо всем. А как может быть иначе? О чем она еще могла думать, когда на ее глазах умирал семимесяч­ный малыш, крепыш Сережка, который за свою коротенькую жизнь никогда ничем не болел, и вдруг страшная реакция на ягоды... Тогда дорога от Духнова до Опочки показалась Нине Константиновне вечностью. Уже от Болгатова она дышала за малыша — искусст­венное дыхание рот в рот. Довезла. А потом неделю ходила сама по врачебным кабинетам, задыхалась и не могла найти этому причину. Сейчас Сереж­ке уже одиннадцать лет. И все, да и сама она в первую оче­редь, уже забыли, благодаря, кому растет этот парень.

Сколько их было, таких слу­чаев, за двадцать три года, что работает Нина Константи­новна Мурова главным врачом Духновской участковой боль­ницы. Сколько раз приходи­лось ей принимать единствен­но правильное решение. И ес­ли где-то в большом городе для врача человек, с которым ему приходится работать, все­го лишь пациент, то на селе это гораздо сложнее, ответствен­нее. Потому что здесь врач живет жизнью окружающих его людей. И когда привезли Нине Константиновне истекаю­щую кровью молодую женщи­ну, то первое, что представила она — были трое маленьких детей этой женщины, трое си­рот, что встанут у гроба, если она сейчас, сию минуту не су­меет сохранить им мать. Су­мела...

Проходят годы. Проходит жизнь. И от той далекой, пережившей трагедию девочки-спортсменки остались на па­мять Нине Константиновне длинные, изящно изогнутые пушистые ресницы над серыми глазами. Их не тронуло время, которое не щадило и не жалело. Оно заставляло переживать ее одну жизненную драму за дру­гой — и предательство, и об­реченность собственного ре­бенка, в которую она не захо­тела поверить и победила как врач, как мать. Это время из­мерялось двадцатью годами жизни в больнице, с двумя детьми, в комнатушке, за пе­регородкой которой она каж­дый день и час слышала своих пациентов. Это было время многих лет без отпуска, потому что нужна была денежная ком­пенсация на лечение дочери, а для себя оставались пять руб­лей на сигареты... За это вре­мя можно было сломаться. С ней этого не случилось. По­чему?

Нина Константиновна произ­водит впечатление сурового человека. И голос, и манеры... Но когда улыбнется... Так вот на этот вопрос она, улыбнув­шись, ответила: «Меня хранят две звезды — мои дети и мое дело».

Л. САЛЬКОВА.