Поздним вечером я вышла на балкон и сразу окунулась в темноту. Где-то внизу бледный свет уличных фонарей теснил и рассеивал сентябрьскую густую мглу, а вверху она была ровной, беспроглядной, и звезды нацией казались нарисованными — крупные, яркие, как в морозную ночь. Холодно... И уже верится, что скоро, совсем скоро деревья станут прозрачными, с четко очерченным рисунком голых ветвей. Ломкие эти ветки на ветру будут не шуметь, а постукивать. А земля застынет, посеребрите я от инея, и наступит день, когда на ней перестанут таять снежинки. Наступит зима...
Хорошо представлять себе все это, когда за твоей спиной чуть притворенная дверь в тепло и уют, где можно стать босой ногой на прохладный паркет и не озябнуть. Где можно в любую минуту слегка отвернуть ручку крана, и шипящая, горячая струя, ударится в блестящую поверхность белой ванны. Где окутывается паром чайник над голубым газовым пламенем. Но если твой старый, почерневший дом стоит, накрывшись наполовину разметенной крышей, и даже большая русская печь уже не может наполнить его теплом. А возле прогнившего крыльца жалкой кучкой свалены нисколько тонких стволов на дрова. А в доме кроме тебя и двух кошек ни души... То зима — не волшебная круговерть снежинок и скрип снега под каблучком. Она — как беда...
И поглядев еще раз на: холодные звезды, вспомнив старый дом и старую его хозяйку на крыльце, перекрестившую меня, уходящую по заросшей травой тропинке, я пожалела, что не взяла домой свой блокнот. Меня попросили о помощи, и попытаться помочь надо немедленно. Но, прикинув по привычке, что хочу написать, о чем, я поняла — блокнот не нужен. Потому что все предельно просто, начиная от имени женщины и кончая всей ее жизнью. И не простота это даже.
Это другое. То, что, став для нас уже нормой, давно перестало удивлять и глаза, и души. Тем более — обжигать их болью и обидой.
Сколько по нашим деревням таких, как она — Мария Ивановна Иванова? Когда-то Машенька, быстрая, шустрая, потом Мария и вокруг — семья, хлопоты, труд от зорьки до зорьки, когда, к вечеру ни ног, ни рук… Потом... Разъехались дети. Умер муж. И дохнуло из углов- просторной избы одиночеством. Оно было и в праздно стоящих у печи целой куче ухватов, и в прибранной избе, где и беспорядок-то навести некому, и., в несмолкающём до утра дожде за окнами. Но наступало утро, и бралась Мария Ивановна привычно за работу. И огород, и скотина, во дворе какая-никакая, и в колхоз . надо... Ушло и это. А на смену
беспомощность. Опухшие ноги, негнувшиеся руки, усталость во всем изработанном теле.
Нет. На жизнь я не жалуюсь. Неплохо живу. Пенсию 175 рублей теперь получаю. Грядки посажу — люди помогут убрать. И воды принесут с речки. Продукты, что мне положено на талоны, привозят. Вот сегодня порошок стиральный принесли и четыреста граммов печенья...
Да. В хороший день я приехала к Марии Ивановне. И порошок, и печенье горкой на столе в избе, где за всю жизнь, наполненную беспроглядной работой, три стула нажито, кровать, стол, горка с посудой, да широкая, крепкая лавка. А в углу - иконка старая, темная, и не разглядишь. Да картина, вышитая на холсте крестиком, в рамочке под стеклом. Открытки, присланные к праздникам. Тоже в рамочке. А рядом — страничка, вырезанная из какой-то детской книжки. На ней четверостишие.
В добрых глазах прирученного зверя каждый ребенок прочтет без труда:
«Я полюбил тебя!
Я тебе верю! –
Ты ведь не бросишь
меня никогда?»
Случайное, наивное четверостишие, за которым щемящая, горькая истина — должна, быть ответственность в этом жестоком мире за каждую живую душу.
Женщине, о которой я написала, — восемьдесят шесть лет. Ее зовут Мария Ивановна Иванова. Живет она в деревне Пуршево колхоза «Россия». Живет одна. Типичная судьба сотен, тысяч брошенных нашим обществом по таким вот деревням вдов. Ей нужно помочь. Ведь есть руководство колхоза, где она всю жизнь проработала, есть местные народные власти. Да и помощь не бог весть какая нужна — дров привезти. Ведь сентябрь на излете. И скоро, совсем скоро, наступит день, когда упадут снежинки на землю и не растают...
Л.САЛЬКОВА.