Попытка развенчать таинственность истории, происшедшей в Лаптеве

Даже при моем среднем женском росте пришлось слегка наклонить голову, что­бы пройти под двумя труба­ми, по центру пересекающими все помещение фермы.

- Здесь...

Я подняла глаза и наткну­лась взглядом на пятно — кра­ска на трубах была не содра­на, а вытерта.

- Да, это след от веревки...

Озноб холодком тронул ру­ки, плечи... Я представила себе ту ночь с двадцать второго на двадцать третье — безлунную, темную, с февральской тоскли­вой изморозью. О чем думал стоящий здесь человек?  Шли его последние минуты. И он знал, что они последние. Еще были с ним боль и радость, от­чаяние и надежда, еще жила в нем память о детстве с привку­сом парного молока и голосом мамы, о молодости — с само­уверенными мечтами и горечью первых поражений, о женщине, что была дороже и нужнее других, о том, как нескладно жизнь пошла, и повернуть ее по-другому он уже не сумел. Сорок три года... Время подве­дения первых итогов? Может быть. Но руки его, ладившие веревочную петлю, еще несли запах свежей, чуть, сыроватой древесины. Сознательно гото­виться к завтрашнему дню и также сознательно не дожить до него? Как это могло слу­читься?

Могло... Было в его жизни в последнее время то, что те­нью шло рядом, не отступая, постепенно  и безжалостно вползая в душу, парализуя во­лю, омрачая сознание. Оно до неузнаваемости искажало зна­комые лица. И за улыбкой уже чудилась издевка. За участли­вым советом — злой умысел. Все вокруг, такое простое и ясное раньше, становилось враждебным и непонятным. Исчезало ощущение реально­сти. Страх вдруг леденящей лапой сжимал сердце. Безумие черной волной накатывало на разум. Это был алкоголизм. Не он ли, доведя до точки психоза, вложил в пахнущие древесиной руки веревочную петлю?

Я еще раз глянула на трубы. Расстояние от них до пола чуть больше полутора метров. Поэтому ему пришлось сог­нуть ноги в коленях, поджать их и всей тяжестью тела об­виснуть на веревке. Так его и нашли. Стоящая рядом на привязи корова то и дело не­терпеливо отталкивала висящее тело мешающее ей. Шел са­мый глухой, предутренний час ночи. Излюбленный час пре­ступников и самоубийц...

Весть, что в ночь с двадцать второго на двадцать третье фе­враля на Лаптевской ферме повесился скотник Иван Алек­сандров, облетела деревни Лаптево и Бездедово, лежащие рядом, мгновенно. Судили по-всякому, удивлялись, вздыха­ли, жалели. Человек он был смирный, ни с кем особенно не ссорился, хоть пил крепко и странным становился в дни за­поев, как бы не в себе. Но трезвым был покладист. Алев­тина, с которой он жил третий год, была им довольна — и в хозяйстве знал толк, и деньги в дом приносил. Рассказывала она, что и в тот день он дрова заготавливал.

— Весь день колол дрова. Звала обедать, не шел. А пос­ле трех привезли водку. Я ку­пила. Вынесла ему стакан во двор. Он выпил, закусил. Я на работу потом ушла, а он воды в баню наносил и пришел ко мне на ферму. Не хотелось ему в ту ночь работать, искал кого-нибудь, чтобы подменили. Но день-то предпраздничный, раз­ве согласится кто. Пришла я с дойки. Дай мне, говорит, еще одну бутылку водки. Я не да­ла. Тогда, говорит, отдай мне деньги, я от тебя насовсем ухожу. Это он всегда так, ког­да надо было деньги у меня взять. Ушел. А через час вер­нулся. Принес с собой бутылку водки и еще полбутылки. Взял эти полбутылки, поесть я ему с собой завернула, и он соб­рался на работу. До калитки проводила и вслед посмотре­ла — как пойдет. Шатало его, но пошел...

Лаптевская ферма со­стоит из двух скотных дворов нового и старого. Расположены они рядом, в не­скольких метрах друг от дру­га. На одном скотником рабо­тал Иван Александров, на дру­гом — Владимир Боровиков. В тот вечер, когда Александ­ров, будучи изрядно пьяным, пошел на работу, Владимир догуливал предпраздничный день в компании своих знако­мых Нади и Александра и не­весты Аллы.

Дом светился почти всеми своими ободранными окнами. Странный это дом. Посмот­ришь издали — вроде и не жи­лой, Второй этаж зияет прова­лами окон с выбитыми стекла­ми, первый — немногим лучше, хоть и стекла целы. Живут ли в нем? Живут... А вечером двадцать второго поселился здесь и Владимир Боровиков, перейдя к Алле. Знал он ее, конечно, и раньше, как всех в деревне. Но поближе сошлись лишь на днях. У девятнадцати­летней Аллы были парни и до Володи. А вот Володя в свои двадцать восемь был один. И теперь, и раньше. В деревне ведь все про всех знают. Не видывали Володю ни с девуш­ками, ни с женщинами. Парень симпатичный, видный, но зам­кнутый. Еще раньше, в школе за ним это замечалось. Рос без родителей, со старенькой ба­бушкой. Вырос. Но мало что изменилось в его жизни. Рань­ше были школа, бабушкин дом, книги. Теперь — работа, ба­бушкин дом, книги, выпивка в знакомой компании. Читал много. Там, в книгах, была чу­жая жизнь, чужие страсти. Своя же шла скучно и моно­тонно, и ее краски были подоб­ны тусклому февральскому дню за немытыми окнами. Чем стало для него знакомство с Аллой? Родившейся вдруг на­деждой на то, что можно все как-то изменить, придать смысл монотонным будням, обрести какую-то радость? Во всяком случае, он решил жениться и перешел к Алле.

Компания гуляла. Застолье уже было в стадии распада — куда-то подевалась Надя, зас­нул на полу Александр, — когда появилась подруга Аллы Наташа со знакомым парнем. Опять сели. Но Владимиру ну­жно было в ночь на работу. Ре­шили его проводить, тем более, что сам он шел с трудом. До­вели его до фермы, а сами пошли к Наташе, смотреть ноч­ную телевизионную програм­му.

— Мы с Аллой долго сидели, наверное, всю ночь. Потом ре­шили пойти на ферму, посмот­реть, как там Володя, а то до­ярки придут, а он пьяный спит. Взяли с собой Сергея, страшно ведь, ночь. Пришли на ферму, на старый двор, где Володя работал, его там нет. Пошли на новый двор, где работал Иван Александров, они там ча­сто в красном уголке сидели. Сережа зашел в красный уго­лок и вернулся. Один, говорит, в красном уголке спит, другой, — в проходе кемарит. Решили разбудить Володю и увидели, что Иван не кемарит, а висит в проходе... Послали за людь­ми. Стали Володю будить. Еле добудились. Он пьяный, да спросонок, ничего понять не может. Еле дошло до него, что Иван повесился. Потом, когда мы ждали приезда милиции, он как бы пошутил: «Следую­щим буду я...».

Прошли 3 дня. Владимир жил у Аллы. Но радости не было. Ходил поникший, по­тухший. Алла не выдержала, спросила, с чего такой. «У каж­дого своя причина», — отве­тил...

Наступил день похорон Ива­на. Хоронили в первой половине дня. А потом собрались на по­минки. Владимир идти не хо­тел, но все же пошел. Выпил всего две рюмки и ушел. Алле сказал, что к ужину будет. Бо­льше она его не видела.

Владимира нашли вечером. Он висел в проходе между ря­дами стоящих на привязи ко­ров. Точно повторив место, вы­бранное Иваном, но только в другом скотном дворе. Висел на таких же трубах, так же поджав согнутые ноги...

На следующий  день после его похорон Алла по­дала заявление на увольнение, потом срочно собралась и уе­хала. По деревне поползли зловещие слухи...

— Володя мне приснился уже после похорон. Вроде бы заходит он в комнату и садит­ся на кровать. А я знаю, что он мертвый, но вида не подаю. Сел он и сидит, такой грустный. Я его спрашиваю: «Чего ты та­кой грустный?» Он мне и гово­рит: «Курить очень хочется. Есть у тебя, Надя, покурить?» А у меня ничего нет. Я тогда еще его спросила: «Скажи, Во­лодя, ты сам повесился или те­бя повесили?» А он вроде бы закрыл лицо руками, да как заплачет... Так и не ответил.

Мы сидим, с Надей и Алек­сандром, соседями Аллы, в их квартире. В том самом нежи­лом с виду доме, где провел свои последние дни Владимир Боровиков. Квартира тоже ма­ло походит на жилую, хоть и стоят здесь, три застеленные чем-то непонятным кровати, на плите — немытая посуда, на стульях и натянутой веревке — одежда. И бегают по ком­нате две девчушки, хорошень­кие, черноглазенькие, замусо­ленные, сами себе предостав­ленные.

- Надя, вы дружили с Ал­лой, она вам доверяла? Почему она вдруг уехала?

- Какая может быть друж­ба между тридцати пяти летней женщиной и девятнадцатилет­ней девушкой, скорее, сосед­ские отношения. Но она мне многое рассказывала. А что уехала... Говорит, испугалась. Вроде бы на следующий день после похорон Володи подош­ла к ней на улице какая-то незнакомая старая женщина и сказала: «Следующей будешь ты…». Правда, той старухи в деревне никто кроме Аллы по­чему-то не видел... Вообще Алла какая-то несчастливая. Она мне рассказывала, что один парень, который собирал­ся на ней жениться, повесился, другой — отравился, третьего машина сбила, а теперь вот Володя... И с чего это он?

- А мне кажется, просто у него что-то с Аллой не получи­лось. — Александр сквозь сига­ретный дым поглядывает на нас и продолжает. — Алка хоть и молодая, а парни у нее были. А Володя ни с кем не встречал­ся. Могла она ему что-нибудь такое сказать... Да под настро­ение... Я Володю хорошо знал. И выпивали вместе, и книгами обменивались.

Последняя фраза Александ­ра заставляет меня вглядеться в него по-новому. Сколько же ему лет? И что позади? Ведь явно не глуп. И другую жизнь знал. Что же осталось от нее? Книги? Как последний нравст­венный окоп, за которым уже полоса одичания с постоянным пьянством и убожеством жиз­ни. Осознает ли он это? На­верное. Но уже смирился. А Владимир? Что думал, что чув­ствовал он в свои двадцать во­семь лет, видя, как засасывает и его этот жесткий быт. Без ра­дости, без перспективы? И ес­ли случилась личная беда, или даже просто показалось, что она случилась, в чем он мог найти опору, чтобы пережить ее? Не было у него этой опо­ры. А вот подсказка, как вый­ти из нее, была. Иван.,. В тот зловещий предутренний час... В проходе скотного двора.

 Я уезжала из деревни ве­чером. Позади были встре­чи со многими людьми. А вот странной, загадочной истории с двумя самоубийствами или даже убийствами, в предвку­шении которой я ехала сюда, уже не было. Потому что не было таинственной старухи, придуманной Аллой. Как и не было роковой женщины с тре­мя погибшими женихами, а была глупенькая девчонка, са­ма их и выдумавшая. И были у нее свои причины, чтобы уехать из деревни. Как были они и у Ивана, и у Владимира, для которых веревочная петля стала выходом из петли жиз­ненных обстоятельств.

Л. САЛЬКОВА.